О, что за ощущение — видеть, как твои собственные конечности излучают матовый серебристый блеск со вспышками огоньков!

Я испытал это удовольствие. На бегу меня со всех сторон обступили переливающиеся арабески. Их серебристые извивы задевали мои руки и ноги, подсвечивая меня прихотливым мерцающим светом. Внезапно всё словно замерло. В полном упоении я как бы вышел из самого себя, чтобы посмотреть на собственную одинокую светящуюся фигуру.

Вот бы навсегда остаться в этом редкостном состоянии близнецов! Тёмный наблюдатель питает безмерную любовь к своему светозарному брату. Он любит всех и вся, без исключения.

Засим мне больше нечего сказать. Уместных для такого повода слов нет ни в одном из земных языков. Добавлю лишь одно: я медленно и осторожно вернулся в своё привычное состояние и безо всякого испуга обнаружил, что стою на солонцовой коросте, а подо мной в буквальном смысле слова плещется море.

Приободрённый и заново обретший себя, я пошёл бродить дальше в этом поразительном лунном сиянии.

Солью жителя Карфагена не удивить. И ближние и дальние окрестности города перенасыщены ею. Когда задувает крепкий ветер с Атласских гор, соль припорашивает наши одежды и мы заслоняем рот шалью или куском материи. Разумеется, мы используем для своих надобностей естественные водоёмы, где выпаривается соль. Кстати, это мы научили ливийцев бороться с засолением, когда соль образует корку на культивируемых землях, которые могли бы давать урожай злаков и овощей.

Нужно постоянно проходиться по земле с мотыгой, чтобы почва была рыхлой и могла дышать. В более сложных случаях требуются средства покруче. Для них мы изобрели так называемую «финикийскую повозку», борону, заменившую множество рук. И обнаружили невероятную живучесть оливковых посадок, в том числе на тощих и склонных к засолению почвах, где раньше выживали лишь заросли лоха и мастичного дерева [82] . О благодати, которую несут с собой оливковые рощи, мы твердим из века в век. Оливковое дерево даёт не только масло, оно отбрасывает тень на залитую солнцем землю. Путешествующий верхом научился ценить эту дарующую прохладу тень, а тот, кто раньше роптал на бесплодную местность с вылезающими тут и там скалистыми остовами гор, может теперь взять оливковую косточку и показывать её всем как залог своего благополучия.

Во время ночных странствий я дошёл до огромного, вытянутого в длину лимана. Там, на мелководье, стояли, наверное, тысячи лошадей, а на берегу я увидел множество догорающих костров. Часть ратников лежала на земле, кое-кто сидел на корточках над костром и подкладывал в него дрова, остальные были в воде, около своих коней. Нумидийцы, всадники, наша африканская кавалерия! Солёная вода должна была залечить и укрепить лошадиные копыта, берцы и бабки, потому и стояли теперь животные, которых всадники берегли пуще своего глазу, в воде, и спали стоя, с опущенными головами. Хотя кони стояли тихо и безмолвно, словно призраки (тени их походили на отброшенные в сторону чепраки), всадники один за другим просыпались и шли по воде к своим любимцам, гладили их или расчёсывали им руками гриву.

Кстати, у меня теперь тоже есть конь, и я тоже беспокоюсь за его копыта, мослы, берцы и особенно за места под щётками, на которых легко образуются трещины и ссадины. Конь доставляет мне радость, но и заставляет волноваться за каждую частичку своего полного живительной энергии тела. Вот что значит быть владельцем лошади. Моего злобно смотревшего на всех мула пришиб камнем каталонский пращник. Выстрел этот едва ли можно назвать продуманным военным действием, скорее он был сделан наобум, и попадание в мула оказалось чистой случайностью. Мой раб привёл мула на водопой. Мальчишка отделался лёгким испугом, а поклажа и вовсе не пострадала, поскольку мула перед водопоем освободили от всех вьюков. Раба я продал за хорошую цену: только на таком условии мне разрешили приобрести коня. Разумеется, я не стал ради исполнения своего желания доходить до самого Ганнибала. Он загружен более важными делами. Я переговорил обо всём с глуповатым начальником, который ведает нашей писарской братией.

Моего красавца жеребца зовут Медовое Копыто. Он карей масти с отливом в корицу, копыта у него медовые и грива того же нарядного цвета. Мои коллеги даже не поверили мне на слово, когда я рассказал про иссиня-чёрный хвост коня. Они захотели сами убедиться, что это так, и при виде хвоста у них вытянулись лица: длинный, чуть не до земли, хвост действительно был иссиня-чёрный. Когда на коня навьючивают мой багаж, Астер заплетает хвост в косу и подвязывает его. Когда я еду верхом, я предпочитаю, чтобы хвост болтался свободно. Медовое Копыто любит носить меня на спине. Тогда, если верить Астеру, его кроткие глаза загораются огнём, он подбирается и ступает особенно изящно. Грива его вздымается у меня под руками.

Да будет благословен свет луны, окутывающий меня ореолом спокойной созерцательности! Не сама ли Селена-Геката уводит меня прочь от лимана и на распутье трёх дорог [83] направляет к берегу моря? Дойдя дотуда, я опускаюсь на камень. Море на лунной дорожке не шелохнётся. У меня начинает громко, так что хорошо слышно, стучать сердце. Я жду чего-то необыкновенного — сам не знаю, чего именно. Но всем телом ощущаю, что сейчас передо мной должно предстать нечто экстраординарное.

И тут у меня с глаз точно спадает пелена, и я становлюсь свидетелем зрелища в самом деле исключительного. Оказывается, не один я поклоняюсь богине луны. Её чарующий свет завораживает и каракатиц, которые всплыли на поверхность и, ослеплённые и околдованные, качаются на ней, вознеся свои рыбьи взгляды горе. Они почти не шевелят многочисленными конечностями, лишь неторопливо втягивают в себя воду и тонкими струями снова выпускают её. Задом наперёд, они движутся по направлению к берегу и ко мне.

Меня вдруг словно толкнули в бок, я вскакиваю на ноги, здесь же мелко, для каракатиц тут смертельно опасно. На усеянном галькой берегу уже лежит множество их подруг. Они выкачивают из себя остатки воды. Там, куда они попали, их ждёт конец. Они не в состоянии вернуться в ту среду, которая для них единственно животворна. С рассветом все севшие на мель станут добычей птиц.

А может, перед моими глазами разворачивается совершенно иное действо?

Внезапно мне приходит в голову, что это любовное жертвоприношение. Поднимаясь из морских глубин, сии создания приносят себя в дар высшим силам. Не Селена ли подвигла их на это? Не ради ли меня она это подстроила? Возможно, это зрелище призвано чему-то научить меня? Возможно, у Гекаты есть какие-то планы на мой счёт?

Я безумно путаюсь — не столько происходящего, сколько собственных мыслей — и обращаюсь к Танит. Повторяя имя богини, я молю её о защите. Я принимаюсь плакать.

«Пускай трёхликая сгинет! — всхлипываю я. — Нечего ей выводить сюда призраков и демонов! Может, она ещё и мне прикажет пожертвовать собой ради луны и к вящему удовольствию ведьм и прочей нечисти? Прочь её! Спаси меня, о Танит, лик Ваала!»

«Сюда не ведёт с развилки ни одной дороги! — слышу и собственный карфагенский говор, перекрывающий греческое благозвучие Сиракуз и Александрии (которое до последнего пыталось убедить меня в том, что видение каракатиц, приносящих в жертву свои жизни, было явлено мне в качестве примера для подражания). — А луна вовсе не на исходе! — кричу я. — Она полная!!!»

И я припускаюсь бежать к карфагенскому лагерю.

V

Меня тяготит ответственное задание. Я играю важную роль в Ганнибаловом войске. Передо мной сидит изворотливый господин по имени Бальтанд. Он слыхом не слыхал про Баала и знать не знает, что за люди мы, карфагеняне При виде такого чудака я лихорадочно ищу ниточку, которая бы связывала нас с действительностью, и, найдя, спрашиваю:

   — Почему ты не выбрал Янтарный путь? Я уже задавал тебе этот вопрос, но ты ничего не ответил.