Мы привязали своих коней к одному дереву, и им это явно пришлось по нраву.

   — Интересно, мы так же столкуемся? — с улыбкой произносит Исаак.

Он рассказывает, что каждый день позволяет себе на время покинуть походный строй. Даёт отдышаться лёгким, поясняет он. Десятки тысяч людских, конских и прочих ног поднимают тучи пыли. Над воинскими колоннами словно повисает занесённый над головами гигантский сачок.

   — Здесь нам хорошо, — признается Исаак. — Мы с тобой вправе сказать, что выполняем одну из заповедей Эпикура.

   — Какую? — спрашиваю я, приготовившись услышать нечто очень для себя интересное.

   — Мы проживаем свою жизнь не на виду, незаметно.

   — Lathe biosas... [117] Возможно.

Тон у меня уже куда менее заинтересованный. Исаак улавливает это и спешит поправиться:

   — Ой, я совсем забыл, что ты поэт. Прости, пожалуйста. Само собой разумеется, тебе хочется внимания.

   — Не столько ко мне, сколько к моей поэзии, — смеюсь я. — Внимание к личности может прийти позднее.

   — Да-да, конечно. Но раз уж у нас зашла речь об Эпикуре... Тебе приходило в голову, что он обращает свои советы к весьма узкому кругу людей? Ведь основная масса и без того, в силу обстоятельств, живёт незаметно. Lathe biosas — судьба подавляющего большинства.

   — Тех, кто хотел или хочет внимания к себе, не так уж мало, — говорю я. — Многие юноши мечтают о победах, успехах, почёте... Эпикур явно имеет в виду их. Если они смолоду последуют его совету, их не ждёт разочарование, не ждёт крах надежды на известность. По крайней мере, они сами избрали свою жизнь и им не придётся страдать от слепой фортуны.

   — Вероятно, ты прав. Во всяком случае, это звучит правдоподобно. Мне только что пришла в голову занятная мысль. Ты обратил внимание, что человек неприметный может в любую минуту вспомнить про заметного человека, заметное явление или событие, причём не только вспомнить, но и пространно рассуждать о них? Так что в речи его достопримечательные вещи присутствуют. Но что это значит, я пока задуматься не решился. Возможно, эти два столь разных слова — заметный-незаметный — всё же близки друг к другу! Да, так о чём я? Восходящая звезда всегда светит прежде всего в сторону элиты. Первыми замечают и оценивают яркость новой звезды заметные люди. Лишь обратив на себя внимание элиты, новоявленная звезда может завоёвывать известность у масс. И надо сказать, приобретший известность обычно не возражает против неё, хотя популярность может обернуться и обузой. Воспринятому массой, возможно, придётся соперничать с демагогами.

   — Ганнибала, — поспешно вставляю я, — можно назвать демагогом в старом смысле слова, то есть руководителем народа.

   — Отлично. Я и сам собирался перейти к Ганнибалу. Что ты теперь скажешь про гигантский лук, о котором столь увлечённо рассказывал прежде? Мне просто любопытно. Наверное, придётся потом делать поправку на этот лишний кусок, который мы пройдём к северу?

   — Ничего подобного, — уверяю я. — Наоборот, он завершит натяжение лука.

   — Объясни.

   — Оглянись по сторонам, — не задумываясь, отвечаю я. — Окрестности чарующи, правда? Такое ощущение, будто мы находимся на юге. Воздух благоухает, так? Почва прекрасно возделана, верно? Ты обратил внимание, какого благородного красного цвета тут земля? Мы можем получить здесь всё необходимое, прежде чем вступим в суровый край с более мрачным пейзажем. Очень скоро нам придётся задирать головы, глядя на покрытые замерзшей водой исполинские нагие вершины. Вероятно, там мы все будем чувствовать себя не более заметными, чем тень от летящей ласточки. Ганнибал знает, что делает. Мольба о помощи царя Бранка пришлась нам как нельзя более кстати. Ганнибал купит всё необходимое для войска не деньгами из воинской кассы, а одним решительным действием.

   — Смотри, Йадамилк!

Вверх по дубовому стволу шмыгнула переливающаяся зелёным ящерица. Пробежав небольшой кусок, она застывает. Глаза ящерицы блестят двумя чёрными бусинками. На лапке можно один за другим пересчитать все её светлые коготки. Внезапно ящерка срывается с места и исчезает среди шероховатой коры. Мы ещё высматриваем её, когда Исаак говорит:

   — Я припас для тебя старинное изречение.

   — Спасибо.

   — Однажды фараон повелел записать суждение о вас, финикиянах. Кажется, это был Рамсес Третий. Вот его слова: «Ни одна страна не может устоять под натиском их оружия. Они прибрали к рукам все территории до самого края земли. Сердца их были преисполнены надежды и уверенности в себе: «Наши планы непременно исполнятся!» Лица их светились».

   — Этого я ещё никогда не слышал! — в упоении воскликнул я. — Сказано очень красиво, просто восхитительно.

   — У Ганнибала и его окружения такие же сияющие лица, — спокойно продолжает Исаак. — На них написаны надежда и уверенность в себе. Их лица убеждают и их самих, и всех остальных: «Наши планы непременно сбудутся!»

   — Браво, Исаак. Как, говоришь, звали фараона?

   — Рамсес Третий.

   — Я его запомню. И ты, Исаак, утверждаешь, что ты безбожник... когда ты — воплощение доброты и товарищества.

   — Разве безбожник не может быть добрым?

   — Откуда мне знать? Я никогда прежде не встречался с безбожниками. Скажи, как ты им стал?

   — Я и сам толком не знаю.

   — Наверное, у тебя были очень серьёзные возражения против веры в богов.

   — Естественно. Это отнюдь не легко — отказаться от того, во что верят все на свете. Я пришёл к выводу, что богов не существует. В этом и заключается моё главное открытие. Наша вселенная безбожна, она — космос атеос. А как я шёл к этому убеждению, я помню плохо.

   — Вероятно, путь к нему был тяжек и труден.

   — Не знаю. Я прошёл его довольно легко.

   — Не представляю себе ни как, ни что именно происходило, не представляю даже, что это вообще возможно. Мне крайне любопытно было бы проследить сам процесс.

   — Не хочу заражать тебя своим атеизмом, — улыбается Исаак. — Я предпочитаю оставаться добрым товарищем.

   — Меня не так-то просто заразить.

   — Показать тебе, какой я бываю зловредный? Я ведь и дразниться умею.

   — Переживу.

   — Что ты думаешь о Сократе [118] ?

   — Как тебе сказать? Приговор, который ему вынесли афиняне, несправедлив. Но что мне до него?

   — Тебе известно, что Сократ осуждал всякое письмо?

   — Я никогда не слыхал про это.

   — Нападки на письменность звучат в мифе, который Сократ рассказывает Федру.

   — Он записан в виде диалога?

   — Да.

   — Сам факт его записи подтверждает скорее мою точку зрения, нежели сократовскую.

   — Ты лучше послушай.

   — Я весь внимание.

   — В древности был в Египте бог по имени Тот. Ему посвящалась птица Ибис. Он создал многие искусства, в том числе искусство счёта и астрономию, он же изобрёл буквы и граммата, то есть чтение и письмо. Над всем Египтом царствовал в ту пору Тамус. К нему и пришёл Тот со своими изобретениями, утверждая, что каждому египтянину необходимо познакомиться с ними и освоить даруемые ими умения. Царь подробно расспросил о пользе каждого изобретения. Он был одновременно за и против, восхваляя и порицая то, что ему предъявлял бог. Дойдя до буквенного письма, Тот сказал: «Это изобретение сделает египтян более мудрыми и памятливыми; его можно назвать лекарством (фармакон), которое придаёт людям мудрость и хорошую память». Однако царь не согласен с Тотом. Напротив, утверждает он, изобретение это внесёт «забывчивость в души учеников». Их память перестанет развиваться. Полагаясь на письменность, они будут черпать свою память извне, из чужих значков, а не из собственного нутра. «Ты дашь своим ученикам не истину, а лишь видимость истины, — говорит Тамус. — Вместо мудрости они обретут самодовольство», и тогда с ними будет невыносимо иметь дело. По мнению Сократа, человек, который всерьёз учится по книге, становится крайне односторонним. Книги, как и картины, хранят зловредное молчание, если ты их о чём-то спрашиваешь. Тебе кажется, что они только что говорили с тобой как здравомыслящие создания, но стоит попросить у них совета, и они повторяют уже сказанное. Письменное слово — не более чем тень слов, произнесённых знающим человеком, считает Сократ.