Папаша Гамилькар сравнивал трёх своих сыновей с выводком львят. Я наблюдал Ганнибала в виде парящего в вышине Орла и в виде хищного Волка. Я наблюдал его также в других обличьях, например в виде увенчанного ветвистой короной благородного оленя: он величаво вышагивал, не обращая внимания ни на чьи взгляды, совершенно равнодушный к ним. Я видел его и в обличье горного козла, застывшего на вершине утёса, — выставив вперёд упрямый лоб, насторожив изогнутые рога, он холодным выжидательным взором обводил своё воинство и окрестности. И я уверен, что мне ещё предстоит увидеть его в обличье разъярённого леопарда, устремившегося на дно ущелья, дабы вонзиться зубами в глотку врага.

Передо мной предстала одна из моих излюбленных картин, картин будущего. Я увидел Ганнибала-Победителя, объединяющего в своём лице Геракла (то бишь Мелькарта) и Антея. Антей — это исполин, который остаётся непобедимым, пока его ноги касаются земли, но делается немощным, как только утрачивает связь с сим источником силы. Гераклу удаётся одолеть Антея, подняв его в воздух. Ганнибал-Победитель силён, потому что твёрдо стоит на земле, однако он может и оторваться от неё, не теряя при этом своей силы. Он уже не раз показывал себя не только отменным практиком, наделённым трезвым и здравым умом, но и дерзким стратегом, который руководствуется в действиях интуицией. Когда он до конца поймёт свою роль в развитии мифа о Европе, весь мир убедится в том, что Ганнибал сочетает в одном лице Мелькарта и Антея.

Сегодня я спал очень крепко. Утром Астер с трудом поднял меня на ноги. Вчера я был на пиру, который задал в честь знатных карфагенян царь Бранк. Накормили и напоили нас на славу. Но прежде чем выставили угощенье, было устроено шествие к святому источнику. Ганнибал выступал с чувством спокойной уверенности в себе. Сохраняя полное самообладание, он опустил щит на землю, положил на него толстый золотой браслет, вытащил меч и твёрдой рукой рассёк браслет, после чего поднял щит и бросил увесистое запястье в источник. Проходя мимо родника, каждый из нас, в том числе простые люди из подданных Бранкорига, пожертвовал по золотой монете. Какую драгоценность принёс в жертву сам царь, я проглядел.

К нашему удивлению, кавары пригласили нас в свой храм. Они хотели отпраздновать разрешение проблемы престолонаследия не только у источника, но и в недавно отстроенном капище. Нам предлагают зайти во дворик перед храмом. Мы попадаем туда через восточный вход, а затем, словно подчиняясь невидимому дирижёру, начинаем ходить по солнцу вокруг восьмигранного наоса, из которого уже доносится бормотание читающих молитвы жрецов. Следует невероятно долгая церемония жертвоприношения. Эти часы оказались серьёзным испытанием для нашего терпения. Столь же естественно, как мы, войдя, двинулись по солнцу, мы вскоре приспособились идти неспешным, торжественным шагом. Однако мы вертели головами из стороны в сторону, обозревая всё, что поддавалось обзору. Впрочем, там была всего одна вещь, достойная нашего внимания: колонны у входа в наос. Колонны были деревянные. В вырезанных на их поверхности нишах стояли мёртвые головы, некоторые — засушенные с мясом, как мумии, другие — очищенные до черепов, причём часть черепов была позолочена, а часть лоснилась от какого-то масла.

Пока я хожу кругами, в голове у меня заводят собственный хоровод извечные вопросы. Рождение — жизнь — смерть. Триада. Только что рядом с нами прошли два священнослужителя, неся изображение божества. Божество было трёхликое, все лики обращены в разные стороны. Я знаю, что учёные друиды в своей философии размышляют над сущностью триад. Время — пространство — движение. Прошлое — настоящее — будущее. Положение внизу — вверху — вровень. И так далее. Иногда друиды сочиняют какую-нибудь работу по-гречески, но на своём собственном языке они не пользуются так называемым греческим алфавитом. Они вообще ничего не пишут на своём языке. Вся накопленная ими премудрость (если позволительно применить к ней такое слово), всё законодательство, вся история, все мифы... короче говоря, все знания сохраняются исключительно у них в памяти. Как ни парадоксально это звучит, мне даже приятно, что они прибегают к алфавиту только в разговоре. Иначе их мысли, пожалуй, могли бы осквернить великий дар карфагенян человечеству.

Доносившаяся из наоса молитвенная литания [142] смолкла. Тут же наша процессия застопорилась перед входом в наос, который теперь заняли пять выстроившихся в ряд друидов. Нам пришлось потесниться и освободить место для двоих мужей с обнажёнными торсами, настоящих великанов. Мне видно, как вздымаются на вдохе их грудные клетки, как играют под кожей мускулы.

Подошедший жрец встаёт напротив мужей. Я понятия не имею, что должно произойти, потому меня ошарашивает следующий миг, когда жрец наносит одному из мужчин сильный удар в солнечное сплетение и тот, забившись в судорогах, падает. Жрец наносит такой же удар второму мужчине, который также валится на пол в корчах. Когда конвульсии прекращаются и оба мужа застывают на полу, по виду в бессознательном состоянии, сбивший их с ног жрец даёт каждому по две оплеухи. Оба мгновенно вскакивают и радостно смотрят вокруг. Теперь жрецы подходят к царю Бранку (рядом, преисполненный достоинства, стоит Ганнибал). Мне объясняют, что друиды изучили спастические движения сбитых мужей и прочли по ним будущее (они умеют определять будущее также по полёту птиц). Всё это я узнаю от протиснувшегося ко мне Бальтанда. Он говорит, что жрецы предсказывают царю и его подданным период согласия и мира. Один из друидов вытянул длани к царю и словно возвещает ему что-то руками.

Бальтанд явно в восторге от этого зрелища.

   — Почему ты не сказал мне, что у тебя мать кельтка? — укоряю его я.

   — Ты не спрашивал.

   — Мог бы и сам рассказать.

   — Я не представляю, что тебя интересует.

   — Ты знаешь какие-нибудь кельтские молитвы?

   — Хочешь выучить? — оживляется Бальтанд.

   — Только если будет очень короткая.

   — «Grian ocus esca ocus dule de archena».

   — Что это значит? — шёпотом вопрошаю я.

   — Солнце, луна и прочие божественные небесные создания.

   — Какие прочие создания?

   — Конечно, звёзды.

   — Молитва-то трёхчастная.

   — Разумеется.

   — Но с ног сбивали двоих, а не троих.

   — Чаще бывает один.

   — Повтори молитву.

   — «Grian ocus esca ocus dule de archena». Запомнил?

   — «Grian ocus esca ocus dule de archena». Да, запомнил!

   — Теперь снова пойдём бродить, — говорит Бальтанд, встраиваясь в наш хоровод. — Читай молитву снова и снова, тогда произойдёт одно из двух.

   — Что произойдёт?

   — Либо ты погрузишься в глубокие размышления, либо вообще ни о чём не будешь думать.

   — А можно выбрать, что я хочу?

   — Ни в коем случае!

Мы ещё раз собираемся у входа в священный наос. Двое мужчин вносят вепря, олицетворяющего свирепость воина. Кабан лежит, притороченный ремнями к подобию железных носилок. Он от головы до хвоста обвит ветками рябины. Роскошные гроздья ягод ещё влажны и горят лихорадочным румянцем. Мужчины, которые несли кабана, воздев носилки над головой, опускают свою ношу. Теперь моему взгляду предстаёт голова вепря, его устрашающие клыки. Он не шевелится, даже не поводит мордой. Вероятно, он тоже получил крепкий удар, заставивший его потерять сознание. И вдруг я вижу нечто, одновременно пугающее и притягивающее меня. Чёрные губы кабана раздвинуты в гримасе, похожей на язвительную человеческую усмешку. Эта жуткая и в то же время заразительная усмешка так и застыла на кабаньей морде. Я торопливо перевожу взгляд туда, где стоят царь, Ганнибал и их приближённые. Кельты тоже странно улыбаются. Такое впечатление, будто их снедает безумная радость, которая изменила их черты. Она же вынуждает их воздеть руки кверху и выставить вперёд нижнюю челюсть, обнажая выглядывающие из-под усов зубы. Откуда-то из нутра воинов доносится жужжащий звук, напоминающий гудение шмеля. Я бросаю взгляд на Бальтанда. Он тоже впал в экстаз, и во рту у него тоже гудит шмель. При всей моей отчуждённости происходящее с кельтами производит на меня потрясающее впечатление. Раздаётся глубокий вздох, который переходит в трубный рёв и, в свою очередь, мгновенно смолкает.